Дорогой проклятых

Воин медленно брел по кладбищу.
Каркали вороны, ветер шелестел пожухлой травой и игрался с иссохшими костями, которыми неведомые шутники обильно украсили окрестности. Словно тут и так не было мрачно, словно не вставали по ночам умертвия разной степени сохранности, дабы бессмысленно бродить по округе, тщетно пытаясь найти своих обидчиков или просто гневно скрежетать зубами. У кого они еще остались.

Периодически сюда захаживали и искатели приключений, намереваясь выполнить заказ ведьмы, что стояла на опушке и не решалась соваться дальше. Или же ищущие сокровищ некогда великой, а ныне Проклятой Марии, чей след навсегда запечатлён в этом месте, заставляя усопших вставать из могил.
Многие искали, некоторые находили. Иные и впрямь находили сокровища, а не взмах проржавевшего клинка, что привязывал их посмертие к этому месту, пополняя полчища не упокоенных.
Интересно, почему… хотя нет, не интересно.

Перед прогулками по кладбищу он всегда оставлял лошадь в живом лесу поодаль – дабы умертвий не дразнить. Шлем и плащ оставлял там же, позволяя себе немного насладиться открытым небом. Никаких знаков отличий, никаких гербов и памятных доспехов. Он мало чем отличался от здешних угнетенных созданий во время этих прогулок.
Иной раз, разгоряченные хмелем – всего пару кубков, для храбрости! – приключенцы пытались поживиться и его головой, в коллекцию к тем костям, что они собирали для ведьмы или жителей Медвежьей деревни. Чаще всего им этого не удавалось, и они ложились в землю рядом с теми, за чьими частями пришли. Но иногда попадались и достойные соперники – и тогда уже он сам падал на черную землю, становясь частью пейзажа.
Полежав какое-то время и вернув себе прежнюю форму, он садился, доставал бурдюк с вином – почему-то побеждавшие всегда брезговали обыскивать седовласого мертвяка – и жадно пил, смотря в небо и сухо смеясь.

Такое случалось редко, но все же случалось. Однако, куда чаще он доходил до памятной надгробной плиты, устраивался рядом и доставал все тот же бурдюк с вином. Щедро плеснув на могилу рубиновой жидкости, он пил, пока не осушал свою ношу досуха. И, хотя обычно вино служило как хорошее лечебное зелье или для смачивания горла и разговоров, здесь он всегда молчал, предаваясь воспоминаниям.
Когда-то давно, в одной из книг, что подобно горячим пирожкам таскала и глотала его рыжая дочурка, он вычитал прекрасную фразу: «Они живы до тех пор, пока есть те, кто помнит о них». Не смотря на своё весьма условное существование, он не желал забывать ни себя, ни тех, кого оставил позади. Если уж ему не суждено нырнуть с головой в пучину забвения, так пусть и товарищи помучаются – он будет приходить и поминать их хоть целую вечность.

Налетевший ветер сорвал черных птиц с места, и они, с возмущенным карканьем, взвились черной тучей в небо. А воин в потрепанном доспехе все шел и шел, с упрямством бездушного и бездумного мертвеца, бредущего по следу своего убийцы.

Над рыцарским кладбищем вилась туманная дымка, тянулась и плясала в свете полной луны. Ласково обнимала ржавые доспехи и торчащие из земли останки некогда гордого оружия.  Нежить, бесцельно блуждающая кругами, прервала свои дерганные движения и повернулась в сторону ночного светила, откуда к ним размеренно вышагивал куда более твёрдой и плавной походкой их собрат.

Дымка потянулась к вторженцу, как бы пробуя его на вкус: что за мертвяк на этот раз пожаловал? Потертые латы, успевшие устареть, не слишком успешно отремонтированный гребень на шлеме – таких уж давно не носят, латанный-перелатанный плащ цвета ранней ночи. В руках нежить держал объемистый, но явно уже не полный бурдюк, к коему не забывал регулярно прикладываться.

Чувствуя присутствие чужого, местные мертвецы двинулись было в его сторону, но вскоре замерли, прислушиваясь.

Увидев, что его признали, оскал пришельца стал еще шире, если это вообще возможно для застывшей маски смерти. Хлебнув еще вина, он затянул свою любимую – последние лет пятьдесят – песню:

По дороге в закат есть долина одна,
Где убитые спят и больная луна
Там танцует смешно
Танец, дикий как бред, тех,
Кто умер давно, вызывая на свет.

Так приходи же к нам,
По чужим следам,
Выпей - коль с живыми не пьется!
На пороге сна сказка лишь одна:
Что живому луна - то мертвому солнце.
Что живому луна - то мертвому солнце...

Обильно смоченная крепленым вином глотка прекрасно справлялась с рвущимися из груди словами. Только вряд ли кто-то из живых оценил бы их… музыкальность. Разве что они были бы поклонниками музыки, издаваемой при игре ржавой пилой по сушеному дереву, которое из-за возраста плавно превращалось в камень.

И, почти из засады, навстречу луне
Поднимаются всадники в тусклой броне.
Их разбиты гербы и не видно венцов,
И скользит луч луны над толпой мертвецов.

Так приходи же к нам
По чужим следам,
Если жить причин не осталось!
На пороге сна песня лишь одна:
Что живому печаль - то мертвому радость.
что живому печаль - то мертвому радость.

Словно признав в поющем вожака, мертвецы дожидались, пока он пройдет мимо них, после чего отправлялись вышагивать в след за ним.

И пронзает луну мертвых рыцарей взгляд;
Тихой смерти струну они слышат - и спят.
Ветви мертвые гнутся и стонет вода,
Только им не проснуться, увы, никогда.

Так приходи же к нам
По чужим следам,
Прорасти в пути в бесконечность!
На пороге сна правда лишь одна:
Что живому обман - то мертвому Вечность!
Что живому обман - то мертвому Вечность!

На последних словах внимательный слушатель – если, конечно, он не стал глухим после выслушивания всего этого безобразия – мог бы заметить, что певшему воину стали подпевать и другие мертвые рыцари. Что, конечно же, невозможно, ведь у большинства из них кроме костяков и лат не осталось ничего, а следовательно, и петь им было нечем. Наверное, просто эхо или ветер в скалах дует. Правда, ветра не было, но это уже детали.

Закончив пение, воин уселся на одном из курганов, повернувшись лицом к следовавшим за ним рыцарям и какое-то время смотрел на них темными провалами глаз. Подходя все ближе, в какой-то момент они останавливались и требовательно смотрели на него.
Осушив наконец бурдюк с вином, воин, кряхтя, поднялся.

– Вы же понимаете, что это ничего не изменит, – проворчал он. – Я уйду, а через ночь все повторится.

Они понимали. Чай, не первый год знакомы в посмертии.

– Вам не я нужен. Но магиков и алхимиков вы сначала рвете на части, а потом уже вспоминаете, что хотели просить их о спасении.

Да, безмолвно согласилась толпа нежити. Рвём. И будем рвать. А потом – вспоминать.

– Бес вас побери.

Обрадованные мертвецы тут же принялись снимать с себя именные жетоны и складывать их в кучку рядом с ним. Воин же, ворча себе под отсутствие носа, достал меч и проверил его остроту. Она была, пусть и не идеальная, и в данном случае этого достаточно.

Кивнув павшим, воин без предисловий принялся рубить их в труху мечом, выбивавшим искры и алеющим по непонятным причинам, словно бы он встречался не с костьми и металлом, а нарезал куски из заката. Который, к слову, давно уже миновал, если, конечно, вы не имеете ввиду закат ночного светила.
Мертвецы молча падали грудой обломков и осколков, хрустя у него под ногами, обретая такое желанное, но крайне краткосрочное упокоение.

Когда с этим было покончено, он собрал их жетоны, чтобы отнести, в очередной раз, алхимику Аллустину. Который, в очередной раз, забудет про его просьбу, а через ночь личные знаки различия испарятся, словно их и не было, чтобы вновь появиться на останках проклятых и неприкаянных мертвецов.

– Хоть бы раз дали нормально напиться в хорошей компании, – проворчал мертвяк и поплелся к сторону Хиделя, где уже начинали драть горло первые петухи.

©: